В данной категории Вы можете узнать всю информацию о русской художественной культуре второй половины XIX века. Вы узнаете как пишется картина мира, как основывается образ России, а также узнаете все о влиянии судьбы человека на культуру.
С особенной остротой отразил в искусстве эту важнейшую тему русской действительности А. Е. Мартынов. По сравнению с Садовским, выступая в пьесах Островского (часто в тех же ролях), он не так, как тот, стремился к портретированию «человека среды», не ставил себе задачей схватить явление в его широком эпохальном выражении, искать не столько бытовую, сколько социальную и психологическую характерность в обрисовке того или иного типа своих героев.
Своей способностью раскрывать «перспективу образа» Мартынов резко выделялся из числа современных ему актеров. Его крупнейшее создание - образ Тихона Кабанова в «Грозе» Островского - представлял собой раскрытие человеческой жизни и судьбы не только в социальном пространстве (приволжская купеческая Россия), но и во времени - от полной подавленности человеческой личности к ее трагическому пробуждению и позднему отчаянному бунту.
Здесь национальная тема была взята уже в другом повороте, показан русский человек уже на другой ступени своего самосознания и отношения к действительности. Писавший о спектакле (6 мая 1863 г.) Ап. Григорьев более всего был потрясен проявлением в игре молодого актера бурного и огненного мочаловского темперамента, нервности, стихийной внутренней силы, что сразу поднимало его над другими актерами - его современниками и, как писал Григорьев, над всеми иностранными знаменитостями.
Типологические новшества, проступающие в образе, созданном П. Васильевым, относятся и к содержанию его, и к его методологическим особенностям. В Краснове «мочаловское» возникает не в романтических проявлениях, а в формах вполне жизненных.
Картина народной жизни в ее своеобразных национальных формах восполнялась целой чередой женских типов. В пьесах Островского, А. А. По-техина, А. Ф. Писемского перед зрителями прошла вереница запуганных купеческих жен, бойких свах, старух-приживалок, бесприданниц, чиновниц, крестьянок и других женских образов.
Стрепетова пишет в своих воспоминаниях, что во время работы над ролью Лизаветы перед ней «вдруг выросло что-то колоссальное, охватывающее собою всю сферу, весь склад русской народной жизни недавнего, еще не совсем изжитого прошлого, получилась картина, страшная своей потрясающей правдой» .
Язык театра в этом плане особенный - наглядный. Человек в пространстве сцены не что иное как модель мироздания, и в том, каков он, как соотносится с этой сценой, со всем и всеми, что есть на ней, проступает миропонимание эпохи - в том случае, однако, если театр современен и эпоха узнает в нем себя.
Долгое время в русском театре царила картина мира, ориентированная на актера.
В движении к концу века одни идеи придут на смену другим. Ослабнут железная хватка детерминизма и жадный интерес художников к «натуре»; идея обусловленности человека (изначально не бесспорная, но все же властная) начнет вытесняться мыслью о внутренней его свободе; связь человека и мира покажется не столь прямой, как прежде.
Русскому театру в общей семье искусств долго была свойственна некая несинхронность развития. Бурные потоки времени словно обтекали его; боролись и сменялись течения, но он все существовал своей особенной жизнью, которая не сразу привела к ощущению его второстепенности и отсталости.
Так, основной мишенью борьбы долго была несвобода, театральное «крепостное право» - монополия императорских театров, существовавшая в столицах до начала 1880-х годов. Затем этот бастион был взят, монополия отменена, и полулегальное, стесненное, изуродованное до той поры движение частных театров получило свободу.
Властный запрос времени заставит театр развернуть те свои возможности, которые до того казались второстепенными, - свою потенциальную универсальность, свою способность к наглядному синтезу искусств, к созданию многомерной картины мира. Для этой картины понадобится автор ее, представитель новой театральной профессии - режиссер, которого в нашем веке назовут «автором спектакля». Понадобится искусство не только воплощения сюжета и характеров пьесы, но и сочинения спектакля как нового театрального единства, много более сложного, чем актерский ансамбль.
В русской культуре Чехову суждено было стать воплощенной «связью времен» - не только потому, что сама жизнь его продлится в течение второй половины века, от 1860-х до начала 1900-х годов; связь будет не формальной, глубокой. Недаром он, генетически связанный с толстовской линией литературы, окажется так близок новым течениям конца века, русскому символизму и будет там принят с чувством родства.
Странными были герои этих пьес - явно не героические личности, по авторскому определению, не «ангелы» и не «злодеи», не противостоящие ни миру, ни «другим», но, напротив, прочно вплавленные в этот контекст. Отказываясь от ренессансного принципа борьбы людей как пружины действия, Чехов предложил театру исследование взаимоотношений человека и мира (времени, судьбы, всего жизненного уклада), с неведомой прежде театру полнотой и конкретностью выраженное вовне и спроецированное внутрь - в душу героя.
Следующим этапом стало недоверие к видимости, стремление проникнуть за завесу обыденности и быта, разгадать скрытые пружины жизни - оно было заявлено в мистически одушевленной драматургии символиста М. Метерлинка. Этапы эти, заметные как таковые лишь в общей протяженности движения, в смене общих его ориентиров, в истоках своих почти совпадали - программные пьесы натуралистов и символистов появлялись в конце 1880-х годов одновременно, хотя воплощение свое, власть над театральными умами получали поочередно.
По-своему о том же напишет и Немирович-Данченко: «.. .он представлял себе людей только такими, как наблюдал их в жизни, и не мог рисовать их оторванными от того, что их окружало: от розового утра или сизых сумерек, от звуков, запахов, от дождя, от дрожащих ставень, лампы, печки, самовара, фортепьяно, гармоники, табака, сестры, зятя, тещи, соседа, от песни, выпивки, от быта, от миллиона мелочей, которые делают жизнь теплой».