В данной категории Вы можете узнать всю информацию о русской художественной культуре второй половины XIX века. Вы узнаете как пишется картина мира, как основывается образ России, а также узнаете все о влиянии судьбы человека на культуру.
Но поистине сквозным становится музыкальный образ майской ночи, объединяющий в опере мир людей, природы и фантастики. Внесенный композитором в начало увертюры, он освящает своим появлением продолжение обряда после свидания героев, сопровождая хороводную песню «Завью венки», когда «месяц выходит, и сцена мало-помалу освещается ярким лунным светом», связывая мир народного бытия и природный космос.
И наконец, завершает майскую ночь и ее фантастические события картина восхода солнца, возвращающая тот же материал (реприза вступления к III действию), но в «рассветном» и «солнечном» у Римского-Корсакова до-мажоре, в разрастающейся динамике (от пианиссимо до фортиссимо), в единстве с речитативом Левко на теме ночи.
Такое же значение имеет мифологизация повести Гоголя и в «Ночи перед Рождеством», проведенная еще более последовательно и конструктивно. Здесь заглавный природный образ рождественской ночи - ясной, морозной, торжественной в своем величавом спокойствии и беспредельном пространстве, программно представленный в оркестровом вступлении к опере «Святый вечер», помимо красоты открывающейся картины, сразу вводит образ ночного звездного неба как образ природного космоса с его упорядоченностью, символикой небесных светил и пространственно-временным континуумом, воплощенный в симметричности и статуарности тема-тизма, композиции и тонально-гармонического плана.
Основной образ оперы, программно изложенный в оркестровом вступлении «Окианморе синее» во всей своей живописной яркости и могучей силе, прозвучавший в I картине как тема мечты Садко, входит в драматургическое развитие главной действующей силой в начале V картины и остается таковым до конца. Он открывает и заключает все три последние картины, сопровождает Садко во всех перипетиях его подводного странствия и завершает оперу. Однако он не иллюстрирует сюжет, а получает самостоятельную музыкальную концепцию.
После разрешения конфликта в подводном царстве с вмешательством Старчища, при возвращении Садко с царевной Волховой в мир реальный, вновь интонационную связь осуществляет рассматриваемая тема, сочетающаяся здесь с уходящими, «рассыпающимися» темами волшебного царства и отзвуками прощального хора его обитателей.
Море в «Салтане» - могущественная, благожелательная к человеку и чудотворная стихия. Оно исполняет желания и рождает чудеса; дает чудесное спасение, чудесное царство - Леденец, чудесную Царевну-Лебедь, любовь и счастливое воссоединение семьи.
Наконец, венец корсаковского творчества в рассматриваемом аспекте - его великое создание «Сказание о невидимом граде Китеже», где искомое нами содержание фокусируется в образе Февронии. И дело здесь не только в том, что великолепная, одухотворенная, исполненная «живой жизни» «Похвала пустыне» (тоже сквозной в опере образ леса - матери-земли, вскормившей и взрастившей Февронию) - это характеристика и природного космоса, и органичной жизненной среды героини, а в образе Февронии воплощены единство и гармония человека и природы (что само по себе является художественным завоеванием и одной из главных тем всего творчества Римского-Корсакова).
Он не творит образ однобоким в его слиянности с природой и отчужденности от мира людей. Римский-Корсаков представляет образ Февронии как в созерцании и общении с миром природы, так и в действии, причем во всех слоях многоуровневой структуры содержания грандиозной эпопеи «Китежа», развертывая его духовную сущность в социальном, историческом и психологическом конфликтах оперы, чтобы в конце привести ее вновь к единству с миром, но после всех пережитых трагических потрясений уже в другом качестве, в ином, духовно сотворенном ею мире.
Однако природа не только объединяет все этажи картины мира, но и обладает оценочным значением: большой мир природы отражается в человеке и обществе и определяет их по ценностной шкале. Поэтому для Римского-Корсакова всегда принципиально важно не только его присутствие, но и «поведение» в мире людей.
Обе работы уже гораздо непосредственнее "отразили те колебания в отношении общества к народовольческому движению, которые окрашивали уже и эти годы, а в дальнейшем только усиливались. Уже вскоре после почти символического выстрела Засулич (Трепов отделался легким ранением) С. М. Кравчинский (писавший затем в эмиграции под псевдонимом Степняк) подкараулил на Михайловской площади шефа жандармов генерала Мезенцева и нанес ему рану ножом, от которой Мезенцев и скончался.
Этот характер интересовал тогда и многих современников Репина. Постепенно начинали все более различать пропагандистов середины 1870-х годов от бомбометателей конца десятилетия, хотя литературные формулировки пришли немного позднее.
Иллюстрация к этому - те парадоксальные подстановки, которые можно заметить в интересующих нас картинах. Мы видели, что, изображая в «Отказе» фигуру террориста, художник как бы по инерции еще освещает ее тем нравственным светом, какой источали для него участники ранних «хождений в народ».
Здесь очень замкнутая интерьерная сцена, где карандаш обстоятельно зарисовал всю обстановку дома, с потолком и стенами, дверями и перекладинами. Вместо толпы - всего несколько фигур крестьян, каждая из которых дана не в составе группы фигур, не в затушеванной массе, но по отдельности, в манере характерного репинского рисунка конца 1870-х годов, сочетающего растушку со стремительным и как бы ломким штрихом. Уже нет ни «предавшего его», ни фигуры старосты с палкой.
Но еще более «катастрофические» изменения в фигуре арестованного, в центре. Здесь новая для Репина отчужденность взгляда в особенности заметна. Художник не осуждает какого-либо поступка или даже всего поведения своего персонажа. Отчужденность касается самого «феномена характерности» в том смысле, о котором мы уже говорили, когда рассуждали о том, как все более «охладевала» к «законченному характеру» художественная среда второй половины XIX в. Не исключено, что художник вспоминал необычайно популярную в эти десятилетия фигуру Базарова из тургеневских «Отцов и детей».
Нам будет интересно видеть, какими приемами создавал художник это ощущение «мертвенности характеров» (в особенности центрального), которые за 30 лет до того, в «Сватовстве майора» Федотова, были еще такими переливающимися красками и живыми. Нельзя сказать, чтобы «Арест пропагандиста» Репина дал этой стадии отношения русских художников к характеру вполне законченное выражение. С точки зрения законов репинского искусства саму эту картину, пожалуй, нельзя воспринимать как совершенно законченную, ибо в ней есть много еще по-настоящему не продуманного и не доведенного.