В данной категории Вы можете узнать всю информацию о русской художественной культуре второй половины XIX века. Вы узнаете как пишется картина мира, как основывается образ России, а также узнаете все о влиянии судьбы человека на культуру.
Старый театр действительно дошел до «границ своей выразительности», оказался бессилен перед истинно новой пьесой - бессилен в целом, во всем наборе привычных средств, при помощи которых он пытался справиться с «Чайкой». Даже великая актриса - быть может, наиболее «чеховская» актриса русской сцены - В. Ф. Комиссаржевская не смогла победить эту стену рутины так, как это удавалось в других пьесах М. Г. Савиной или М. Н. Ермоловой, напротив - сама в момент премьеры была побеждена ею. Решить «Чайку» на старом языке театра оказалось невозможным; требовалось нечто иное.
Традиционно среди исследователей театра мнение, что «рождение русской режиссуры. . . было выстрадано предшествующими десятилетиями жизни русского театра» , накоплением количественных изменений, давших взрыв нового качества. Более новое мнение видит решающий стимул для этого взрыва в тех уроках, которые русскому театру дал западный, - в гастролях мейнингенской труппы 1885 и 1890 гг.
В этом плане особенно интересна реакция русской публики и театра
на гастроли придворной труппы Саксен-Мейнингенского герцогства. Гастроли эти поразили не репертуаром, основанным на высокой классике, - прежде всего Шиллер и Шекспир (для русской сцены это было привычно), не крупными актерскими работами (что было не самой сильной стороной мейнингенцев), но слаженностью спектаклей.
В различных оценках видны не только поляризация сил и театральная принадлежность пишущих (Островский - защитник актерского театра, Станиславский - нарождающейся режиссуры), но и время, за пять лет совершившее перемены в самом русском театре. Уроки мейнингенцев подтвердили правильность того пути, по которому театр - пусть непоследовательно, медленно, зачастую неосознанно - шел, а потому и были восприняты как поддержка, как стимул.
Жанрово-драматургическое определение «Парсифаля» - «Buhnenweih-festspieb, «Китежа» - «сказание», но принял Римский-Корсаков и другой подзаголовок - «литургическая опера», истолковав это определение как форму, в которой «всякое драматическое действие исчезает». При тождестве отправных идей драматургия и конечный смысл двух опер тем не менее различны. Один из корней этого различия - воплощение образов зла, искушения, страдания.
Темы «небесного града» рождаются в музыке сольных и хоровых сцен, пронизывая их на всех этапах действия. Речи Февронии и прочих героев ясны всегда; неясны лишь страшные видения Гришки в лесу. Все прочее, включая и трагические хоры народа в Малом Китеже, и, конечно, сцену погружения града, и «Сечу при Керженце», ясно и стройно во всех смыслах, в том числе жанровом.
Если русскому композитору доводилось изображать иной народ, он тоже не становился «народом вообще». Укажем на оригинальнейший пример - «Сервилию» Римского-Корсакова. В европейской музыкальной культуре прошлого века известны десятки, если не сотни опер на сюжеты из истории Древнего Рима, но именно русский композитор всерьез озаботился вопросом: какой музыкальный язык будет соответствовать изображаемой эпохе, на каком она себя выражала сама.
Конкретность и многогранность хоровых образов русской оперы соответствуют общему тезису отечественной культуры, выраженному в чеканной формуле Мусоргского: «Разумею народ как великую личность, одушевленную единою идеею». Любая личность проявляет себя в жизни разнообразно и часто неожиданно, «непредусмотренно», органически развивается по собственным законам.
В минуту сомнения и разочарования оброненное замечание Римского-Корсакова: «Не есть ли опера и вообще какой-то вздор и вырождающаяся форма? Иногда думается, что только один сказочный вздор находит для себя подходящую форму в опере.
Характерные черты «неорусского стиля» рубежа веков - обращение к сказочным, былинным темам, к легендарным или фольклорным персонажам, стремление передать эмоциональный строй древнерусского и народного искусства путем «сознательного отбора тех или иных мотивов и форм, которые наиболее полно отвечают новым эстетическим требованиям, а иногда и их произвольное изменение с целью достичь наиболее сильного впечатления», т. е. воссоздание и развитие народной системы мышления, очевидны в музыке уже с рубежа 1860-1870-х годов.
Если характернейшей чертой литературного реализма считается изображение действительности максимально соответствующими ей языковыми средствами - использование «речевого самоопределения среды, связанного с ее бытом, ее культурой и ее историей», «воспроизведение социальных характеров с помощью их собственных голосов», - то подобное явление наблюдается и в музыке. Принцип речевого самоопределения более всего близок Мусоргскому, у которого действующие лица «говорят так, как хотят говорить», а музыка становится «художественным воспроизведением человеческой речи без утрировки и насилования» - «музыкой правдивой, точной, но (читай: значит) художественной, высокохудожественной».
Тяготение к достоверности интонации и создаваемого ею музыкального образа входило в самое ядро эстетики кучкизма, сближая его с тенденциями современной литературы и живописи: как передвижники боролись с незыблемостью академического канона прекрасного, так и кучкисты объявляли бой «абсолютной, безусловной музыкальной красоте».
Национальная почвенность оперы Чайковского, конечно, вне сомнений; в «Опричнике» он несомненно стремился и к передаче исторического колорита. Но именно колорита-фона, часто яркого и выразительного, для драмы героев. В сущности, идет речь прежде всего О таинственном, едва ли не врожденном чувстве истории, которое может проявляться не только в сочинениях на историческую тему: «Даже в подходе к пейзажу, к быту может выражаться то большее, то меньшее чувство истории.
Еще пример - контрастные решения одной темы Римским-Корсаковым и Чайковским: опера «Снегурочка» и музыка к драме Островского.
Римский-Корсаков вспоминал: «Проявлявшееся понемногу во мне тяготение к древнему русскому обычаю и языческому пантеизму вспыхнуло теперь ярким пламенем, не было для меня лучше царства берендеев с их чудным царем, не было лучше миросозерцания, чем поклонение Яриле-солнцу.
Как видно, один и тот же русский весенний пейзаж звучит для композиторов-современников совсем по-разному. И если Римский-Корсаков в своей «Снегурочке» идет в глубь народного миросозерцания, в глубь исторической памяти, народной и своей собственной, то в «Снегурочке» Чайковского, создававшейся в Москве, в непосредственном общении с Островским, личное восторженное преклонение перед красотой в природе преломляется в интонациях «внутри-московского... фольклора и „распевной" лирики городского драматизированного романса.