В данной категории Вы можете узнать всю информацию о русской художественной культуре второй половины XIX века. Вы узнаете как пишется картина мира, как основывается образ России, а также узнаете все о влиянии судьбы человека на культуру.
«В этой маленькой жанровой картинке, - писал А. И. Арапов после представления водевиля П. А. Каратыгина «1-е июля в Петергофе», - обратили на себя особенное внимание новые типы, а именно: военного писаря, франта и волокиты.., маклера-маклака.., придворного полотера.., наконец, русского. . . и немецкого.. . подмастерьев, приехавших на петергофское гулянье вдвоем с одним фраком»".
Образ, возникающий в эпизоде, в короткой или второстепенной роли, не имел своего движения в сюжете, не мог открывать своих новых сторон, многократно подтверждать свои особенности. Он должен был предстать перед зрителями сразу и целиком, совсем законченным, в состоянии полной своей определенности, лаконичный и вместе с тем снабженный всеми существенными подробностями.
Если говорить о способности театра интегрировать в конкретных художественных образах опыт повседневной социальной практики, подавляемых духовных устремлений, то именно водевиль вместе с производными от него жанрами делал это наиболее остро и отчетливо. Из спектакля в спектакль, от одного образа к другому, разнообразя и варьируя свои сюжеты, расширяя круг персонажей, театр создавал на протяжении лет огромный художественный мир со своими типическими явлениями и закономерностями.
Водевильные корни комедии Гоголя внимательно исследованы в литературе. Но в связи с этим интересно отметить и другое, встречное явление: способность водевиля развивать обозначившиеся в литературе темы, улавливать и применять ее образный язык. В «Вицмундире», как и в ряде других водевилей Каратыгина, безусловно присутствует самостоятельно и своеобразно усвоенное автором влияние Гоголя. Оно сказывается и в первом плане сюжета (среда, типы), и в скрытой «подкладке» (абсурдизм жизни, разрушение личности).
Актер всматривался в свои модели, ловя в них признаки того, что составляет их сущность, своим пристальным интересом к их особенностям утверждая их право на самостоятельность. В его каждой новой роли присутствовало стремление к созданию портрета, в котором множественность моделей воплощалась в индивидуальное существование, в лицо столь же распространенное, как и уникальное, в столь же общественное, как и частное.
Очевидно, было в облике этого Бакизаки нечто напоминающее азиата-ростовщика на портрете, купленном художником Чартковым в повести Гоголя «Портрет», - та же изможденность и судорожность черт, та же затаенная сила, здесь спрятанная под внешней вкрадчивостью. Но было ли в нем то, над чем размышлял гоголевский герой, стремясь отдать себе отчет в том странном томительном впечатлении, которое производил на него приобретенный им портрет, или актеру удавалось избегать опасности излишнего натурализма, к которому толкала своих исследователей методика «натуральной школы»?
Мартынов, подобно последнему, полагал невозможным разделять актеров на комиков и трагиков, поскольку в жизни человека смешное и печальное, веселое и драматическое постоянно чередуются. «Все это перемешано в жизни. . . Тот не актер, кто не сумеет заставить вас и смеяться и плакать» ".
Комедия Чернышева - пример того, как на почве развлекательного водевильного жанра вырастала социальная драма. В основе сюжета сохраняется анекдот: Ладыжкина, сидящего в долговой тюрьме, извлекает из ямы его кредитор с целью женить его «на деньгах», чтобы получить данное в долг обратно. Прежде в водевиле судьбой человека управлял случай - он разрешал недоразумения, награждал кого надо, а кого следует - наказывал, ставил в смешное положение. Благоприятная сила случая делала мир «обыкновенной жизни» приемлемым для его обитателей.
На сцене осмысление анекдотического сюжета зависело всецело от творческой инициативы актера. Во время последних гастролей Мартынова в Москве А. Н. Баженов имел возможность сравнить его игру в роли Ладыжкина с игрой московского исполнителя той же роли П. М. Садовского. Его поразило, как по-разному звучала эта пьеса у двух актеров.
И все же при всей художественной мощи этой тенденции, которую представлял своим творчеством в водевиле Мартынов, законы мира «обыкновенной жизни» обязывали комедийную сцену к многообразию жизненных восприятий и красок. Такой она, и существовала до конца века.
Проблемы исторического самоопределения России, выработки социальных и духовных ориентиров ее развития становятся главной заботой русского общества, русского искусства второй половины XIX в. Важнейшее значение в это время приобретает национальная тема, связанная с обращением к народной жизни, к быту и нравам ее «свежих», развивающихся слоев: купечества, мещанства, молодой демократической интеллигенции, пореформенного крестьянства.
Границы картины мира у Островского будут впоследствии расширяться, но тенденция критическая и поэтическая неизменно в ней будут присутствовать с перевесом то в одну, то в другую сторону. Вряд ли целесообразно объяснять эти явления в творчестве такого органического художника, как Островский, колебаниями его между западниками и славянофилами.
Эстетика Островского основывалась на убеждении, что для массы интересна пьеса, которая, разыгранная полной и хорошо слаженной труппой, захватывает душу зрителя «видимой, осязаемой правдой». Ему было необходимо, чтобы зритель проживал спектакль, забывая, что он в театре. Эстетика самого театра была другая.
Между тем эпические начала драматургии Островского были театру и близки, и понятны, но раскрывались они иначе, в иной форме, чем о том мечтал, как того добивался писатель. В этом смысле показательна постановка такой программной пьесы, как «Бедность не порок».
Известно, какой восторженный прием встретило исполнение Садовским роли Любима Торцова в славянофильских кругах, где в этом образе увидели выражение идеальных начал русской натуры, неукротимую ширь национального характера, мочаловские черты. Однако значительная часть критики и публики восприняла образ, созданный Садовским, иначе. В нем увидели не воплощение идеальных черт народного характера, а трагедию человека, погубленного жестокостью и корыстолюбием окружающей среды, воспроизведенную с небывалой правдой во всех своих зримых непривлекательных проявлениях, но с гуманистической точки зрения, совпадающей с авторской.