В данной категории Вы можете узнать всю информацию о русской художественной культуре второй половины XIX века. Вы узнаете как пишется картина мира, как основывается образ России, а также узнаете все о влиянии судьбы человека на культуру.
Контраст между видом живого и сильного человека с крутыми плечами и смелым лицом и видом конспиративного «бумажного сора», в который втиснута его жизнь, должен был оказать на зрителя особенно раздражающее впечатление. И Репин усиливал эту тему, чувствуя в ней выражение «мертвости», «узости» интересующего его характера.
Припомним, что такая же физическая сближенность и такая же отъединенность людей была и в «Крестном ходе в Курской губернии», написанном в эти же годы. Мгновенно текущее время было там свое для каждой фигуры. Толпа там производила впечатление не «собррности», но жесткой скученности, люди были не объединены, но лишь стеснены друг от друга. И такое же понимание момента в «Аресте пропагандиста».
В «массе» этой угадываются какие-то движения, головы сгрудились, но в стороны торчат то локоть понятого, что резко откинутая черная рука с фуражкой. Традиционно-предметный язык картины Репина как бы не позволяет ему достигнуть той меры гротескной экспрессии, которой смог достигать Федотов в своих «Игроках», однако в самом виде и темного и как бы копошащегося «клубка фигур» с арестованным в центре мы словно предчувствуем у Репина и такие художественные возможности.
В целом же картины 1880-х годов можно назвать своего рода эпилогом народовольческой серии. Если в небольших картинах, задуманных в конце 1870-х годов, преобладали, пожалуй, вопросы, напряженные колебания в отношении к народническому движению, то для больших картин 1880-х годов характернее ответы на эта вопросы (чем, кстати, возможно, определялись и относительно большие их размеры). При этом если в небольших картинах, начатых в 1870-е годы, Репин скорее сам вырабатывал свое отношение к героям, то в 1880-е годы скорее «плыл в волнах» интеллигентских взглядов и мнений.
После 1 марта «проснулись все иррациональные чувства верноподданных» . По словам А. Н. Бенуа, на площадь Зимнего дворца со всего города стекался народ, и когда «императорский штандарт над главными воротами спустился, то все бросились на колени, и площадь огласилась рыданиями» , «сотни тысяч прошли в немом ужасе, преклоняя колена перед обставленным свечами гробом и прикладываясь к образку, который был положен в сложенные руки покойного».
И если тебя при этом обидят, то перенеси обиду и все-таки не делай насилия над другим». Народовольческие картины Репина 1880-х годов непосредственно соприкасаются с подобными настроениями. Они проникнуты неприятием самой «атмосферы заговоров», атмосферы насилия и мрака, «противоположной любви», естественной человеческой жизни, свету. Известное примирение наступает лишь в конце десятилетия, когда Репин создает окончательный вариант «Не ждали», в последний раз переписав на том же холсте лицо вернувшегося ссыльного.
Но как же интерпретирована эта «вечеря»? Для того чтобы это понять, полезно сопоставить полотно с другой картиной того же 1883 г. - первым небольшим вариантом «Не ждали», с фигурой девушки в качестве центрального персонажа. (Холст этот был переписан Репиным в более поздние годы, и сейчас почти невозможно судить, мужская или женская фигура являлась первоначально перед сидящими в комнате.)
Прямая антитеза этому свету - сгущенно-мрачная атмосфера «Сходки». Если говорить о современном (а не евангельском) «плане» происходящего, то здесь опять своеобразная подстановка названия. Изображена никакая не сходка, ибо сходками называли в те годы многолюдные собрания студенческой молодежи, где читали вслух, знакомились или, чаще всего, обменивались книгами.
Приподнимало ли этих людей уподобление их участникам «Тайной вечери»? Приподнимало, поскольку речь по-прежнему шла о жертвах, о людях, обрекших себя на мучения и гибель, причем не ради эгоистических целей. Но в то же время они и контраст своим евангельским прототипам, погрязшие во мраке заговоров и предательств, недооценки своей и посягательств на чужие жизни.
Темы «света» и «тьмы» в особенности усиливаются тогда, когда мы погружаемся в подробности фабулы и связанных с ней евангельских ассоциаций. Я уже говорил, что изображенная сцена должна была вызывать в воображении зрителя распространенные в мировой иконографии эпизоды «узнавания близкими воскресшего из мертвых героя». Ведь именно об этом идет речь в картине Репина и именно это подчеркивается несколькими недвусмысленными деталями!
О том, какой это проступок, художник сказал нам, повесив на стену легко узнаваемую фотографию с убитым царем - ту самую, о которой вспоминал А. Н. Бенуа и которая после 1881 г. «многие годы» висела в России не только по «кабинетам» высшего слоя, но даже и по «каморкам» горничных. Фотография «расшифровывает» нам сугубо сегодняшний (для тогдашнего зрителя) «план» событий. Царь убит, виновные в его убийстве повешены.
Вопрос оставался тогда еще вполне нерешенным. Вернувшийся или «воскресший» - не только убийца, но и страдалец. Однако в той ранней версии его образа, от которой Репин впоследствии отказался, подчеркивалась, очевидно, нераскаянность человека, те самые черты упрямства или гордыни, о которых писал Степняк-Кравчинский. Один из рецензентов 1884 г. писал, что в лице вернувшегося «чувствуется надломленная, но еще не сокрушенная сила».
Этот диссонанс оказался смягченным после окончательной переписки картины в конце 1880-х годов, хотя до конца избавиться от него художник так и не смог. Для этого пришлось бы отказаться от самой идеи картины, от противопоставления темного мира «преступлений и заговоров» и светлого - естественного и мирного существования.
Художественное наследие критического реализма обычно рассматривается как особая страница отечественной культуры. Преимущественное внимание к теневым и драматическим сторонам народной жизни, изображение душевных страданий, сословного и морального отчуждения личности, осознанные как гражданский долг и служение общественное пользе, - все это, казалось бы, должно было предопределить прозаическую будничность литературного повествования, поэтического слова, изобразительного и музыкального образа.
Образ праздника является перед нами не только спутником важнейших моментов раскрытия замысла - он воистину универсален во множестве его жизненных проявлений: в переживании праздника соединяются глубоко личные и всеобщие, сословные и общенародные начала, неизменность традиции ищет доступа в переменчивую стихию современности, история глядится в зеркало противоречивой действительности переходного периода.