Главное в понимании фильма то, что все события, да и сами люди и их поступки есть лишь воспоминания, отражения памяти. Все они служат только для того, чтобы лепить и лепить мизансцены детства. Образы фильма не самоценны, они только часть потока сознания, часть мира воспоминаний. Но вместе с тем они и живые фрагменты реальной жизни автора. Автор бродит по городу со своими образами-скульптурами.
Конечно, городская площадь чересчур велика для сцены, но ее «уменьшает» огромный рождественский костер. Кроме того, автор фильма засыпает площадь снегом и «прорезает» узкие проходы в его полутораметровой шапке. Режиссер готовит место для театральной игры, ведь Феллини затеял очень сложное представление - лепить мизансцены памяти. Здесь все должно обрести упругую скульптурность, стать памятником детства. Режиссер великолепно справляется с этой задачей.
Именно человекосозидательная суть театра стала у Станиславского отправным пунктом его театральной системы. Театр Станиславского, как известно, строится на психологической аранжировке персонажей - героев драмы. Психологичность роли - не субъективное «чувствование», а реалистический метод отражения жизни на сцене. Метод чувственной достоверности строится на основе «физических действий», когда актер не играет, а действует, и переживание как бы учится у движения. Станиславский опирается на традицию, идущую от учения Сеченова, убедительно доказавшего, что весь комплекс переживаний человека базируется на переживании движения.
Иванов писал: «Искусство идет навстречу народной душе. Из символа рождается миф. Символ - древнее достояние народа. Старый миф, естественно, оказывается родичем нового мифа. Живопись хочет фрески, зодчество - народного сборища, музыка - хора и драмы, драма - музыки, театр - слить в одном действии всю стекшуюся на празднество веселия соборную толпу». Как видим, образ вселенского театра окрашивался в религиозные тона. Коротко поиски всенародности у Иванова можно охарактеризовать как возрождение мистерии.
Отношения актера, зрителя и режиссера взаимообусловлены, а само их отношение друг к другу зафиксировано в пластической пространственной форме. Поэтому истинный театрал - не только частый посетитель спектаклей. Он еще и как бы режиссер - организатор мизансцен, выразитель своих эстетических отношений к действительности, скульптор и архитектор, творец публичности образа.
Студенческие мизансцены и сейчас стоят передо мной как изваяния памяти, скульптуры юности, оставленные где-то на улицах Харькова, в уютных аудиториях его художественно-промышленного института. Да, Косарев прав: память, воображение и мечта - это уже скульптура, если их воплотить, «отрепетировать» на языке мизансцены.
А теперь представьте, что вы есть средоточие скульптурной формы: идете по улице и каждый ваш шаг - готовая скульптура. Движение переводится в мрамор или, скорее, в гипс. И все - скульптура. Представьте скульптуру Печали, Счастья, Радости. Скульптура Праздника и есть театр.
Не правда ли, острохарактерное определение, под углом зрения пространственных искусств! Но, надо сказать, мы, студенты, тогда не очень задумывались над подобными дефинициями. Чтобы их осмыслить, понадобилось время.
Мы специально обратились к таким произведениям живописи, которые напоминают своеобразные узлы проблем-мотивов, стянутые образным видением художника. Мы уже условились такие произведения называть ансамблями культуры. Для современного искусства характерна именно полифония взаимовлияний различных видов искусств. Живопись изображает мир порой кинематографически, заметно в ней влияние и литературных жанров, зачастую картина напоминает собой балладу, диалог, даже притчу. Живопись тяготеет к ансамблю в отображении реальности. Но и не только живопись. Об этом речь несколько ниже.
Нельзя обойти и молдавскую живопись, которая всегда отличается яркой, бьющей через край красочностью. Характерны для нее и народно фольклорные мотивы. Михаил Греку - один из интересных и оригинальных художников республики. Работы мастера всегда вызывают большой интерес и различные оценки искусствоведов. Живописец отошел от фольклорности, традиционной праздничности, свойственных ему ранее, и углубился в поиски ассоциативно-метафорического языка живописи.
Буквально все, до последней былинки, обозначенной автором, влечет внутрь себя, в недра земли, в недра пожелтевшего, опавшего и почерневшего листа. Все обретает тягучую красочность, весомость и индивидуальность, поэтому так «сделаны» холсты, так перегружены красочной пастой, вылеплены рельефом фактуры красок.