Origam.ru - искусство, культура

Комиссаржевская начинала роль с момента осознания иллюзорности

Автор: Иван Коса | Категория: Культура XIX века

Стоит обратить внимание на то, как в постановке 1896 г. произошло по сравнению со спектаклями 1870-х и 1880-х годов своеобразное перемещение напряженности и драматизма в пьесе. В игре всех трех предшественниц Комиссаржевской - и Федотовой, и Ермоловой, и Савиной - при разных удачах и потерях их исполнения критики неизменно отмечали сильный драматизм и эффектность последнего акта.

Бледность же и неопределенность их игры в первом акте безоговорочно относили на счет драматургического несовершенства пьесы - «несценичности» и «бессобытийности» акта, невнятности и пассивности поведения героини в нем. Именно этот акт в пьесе, полный неуловимых предчувствий, с его скрытым драматизмом и постепенно нагнетаемой тревогой, наиболее требовал для своего воплощения актрисы нового склада, неведомого еще русскому театру 1870-1880-х годов. Он приобрел свою логику и действенность благодаря переакцентировке внимания с внешнего хода событий на внутреннюю жизнь Ларисы, произведенную Комиссаржевской, открывшей в нем тревогу и драматическое напряжение.
Современники не раз указывали на то, что Комиссаржевская мало подходила к роли Ларисы по своим внешним данным: «Нежная, хрупкая фигура, тонкие черты лица, с грустным выражением карих глаз, застенчивые манеры - все это мало шло к типу страстной, цыганской натуры Ларисы, воспитанной в безалаберном доме г-жи Огудаловой».
Зато актриса сполна владела особым даром, который пришелся очень кстати в этой роли, который помог ей раскрыть в душе Ларисы нечто, доселе сокрытое. Этим даром были редкая музыкальность Комиссаржевской и ее замечательный голос.
По Островскому, Лариса поет романс М. И. Глинки «Не искушай меня без нужды.. .». Комиссаржевская заменила его романсом итальянского композитора Тости «Он говорил мне. . .». Нетрудно догадаться, почему и ради чего пожертвовала она благородной красотой элегии Е. А. Баратынского, говорившей о чувстве отгоревшем, которому не дано уже воскреснуть, о сердце, все простившем, со всем примирившемся, не способном «предаться вновь раз изменившим сновиденьям». От этих стихов веет холодком прощения и прощания. Слова итальянского романса, не бог весть какой глубины, отзывались сиюминутной незаживающей болью, звучали открытым упреком и призывом. В устах актрисы они превращались в полный драматизма монолог-исповедь.